Юлия Гавриловна Фомина – украинская актриса. Родилась 26 июля 1907 года в Екатеринославе в многодетной семье. В детстве жила в Павлограде в семье сестры. Училась в музыкальном училище и балетной студии, потом на театральном отделении в музыкально-драматическом институте им. Н. Лысенко. В 1928 году вместе с мужем – режиссером Романом Алексеевичем Черкашиным – по приглашению Леся Курбаса переехала в Харьков. На театральной сцене сыграла больше 120 ролей. В 1972 году создала музей родного театра им. Т. Г. Шевченко, была его заведующей. Называли её в театре «мама Юля», а про музей часто говорят как про «Дом Юли». Умерла Юлия Гавриловна в феврале 1997 года.
Юлия Гавриловна написала книгу воспоминаний, которую можно прочитать по этому адресу: http://lamp.semiotics.ru/fomina.htm. Интереснейшая часть книги посвящена детству, часть которого прошла в нашем городе.
Юлия Гавриловна написала книгу воспоминаний, которую можно прочитать по этому адресу: http://lamp.semiotics.ru/fomina.htm. Интереснейшая часть книги посвящена детству, часть которого прошла в нашем городе.
Летом 2008 года вышла книга Р. Черкашина и Ю. Фоминой «Ми – березільці» благодаря усилиям их дочери Марины Черкашиной-Губаренко – авторитетного музыковеда, одного из самых крупных в Украине специалистов по оперному искусству.
ПАВЛОГРАД
Отрывок из книги Ю. Фоминой «Семья (Детство актрисы)»
Павлоград - украинский уездный городок Екатеринославской губернии, окруженный хуторами. Стоит он на берегу реки Волчьей, притоки Самары. Само название реки Волчья в детстве меня пугало, а огоньки, которые вечерами отражались в ее темных, глубоких водах, казались мне горящими волчьими глазами.
На повороте реки, на самом выступе стоял домик чиновника Адриана Брио. Усадьба утопала в цветах. Каменный забор, веранда были обвиты гирляндами роз. Брио был большой любитель флоры и в своем дворике создавал "чудеса ботаники". В любое время весны, лета, осени можно было купить у него букетик фиалок - любимых цветов Оли. Жил он один и своим видом внушал мне панический страх. Маленький, черный, с черной бородой и глазищами, он разводил черные розы и не ходил, а бегал в черной крылатке по берегу темной реки Волчьей.
В.И.Матияшевский получил квартиру в большом доме напротив спиртоводочного завода. Окна наши выходили на улицу. Весной верхушки тополей врывались в настежь открытые окна. Клейкие молодые листочки тополей после весеннего дождя одуряюще пахли.
Помню день, когда мне исполнилось пять лет. Мы только переехали из Паньковки, и я еще никого не знала из жильцов этого дома. Проснулась я очень рано. В столовой пробили большие часы: пять часов, посчитала я. Пора! Вставай... Накинула платьице, взяла плетеную корзиночку и прошмыгнула мимо спящей Олечки прямо на лестницу. Решила я стучать в каждую квартиру нашего подъезда.
- Кто там? - спрашивали люди сонными, удивленными голосами.
А один голос меня просто испугал: "Кого чортяка приперла в такую рань?" - "Это я, Юля. Мне сегодня исполнилось пять лет. Я именинница, я приехала из Паньковки и живу наверху с Владим-Ивановичем и Олей..." Люди в ночном белье протягивали мне через щель приоткрытой на цепочке двери подарки, поздравляли, некоторые подшучивали:
- Ишь ты, ранняя пташечка!..
Получила я хорошенькую чернильницу, разбитое яичко и рядом вылупился желтенький цыпленок, коробочку мармелада, сказки Андерсена, картинки и карандашик. Счастливая, гордая, с полной корзиночкой отправилась я домой. Скрипнула входная дверь, и я разбудила Олю.
- Что случилось? Почему ты так рано встала?
Я возбужденно, радостно сообщила о моем удачном походе и показала подарки. Олю это почему-то не обрадовало, а очень и очень огорчило. Днем мне устроили именины и пригласили детей всего нашего дома. Дети тепло приняли меня в свою компанию. А взрослые при встрече со мной останавливались, смеялись, вспоминали раннее утро моего дня рождения.
Появление Олечки в Павлограде в обществе служащих спиртоводочного завода было сенсацией. Восемнадцатилетняя, тоненькая, прекрасно одетая чиновница была необычным явлением. Ее парижское белье, которое Ульяна, еще не зная о существовании в этом доме чердака, по ошибке вывесила на веревочке во дворе, произвело большое впечатление на обитателей двухэтажного дома. Как раз перед нашим приездом из парижской фирмы Оле прислали новинку: несколько дюжин батистового тончайшего с кружевами белья всех цветов и оттенков, вплоть до черного. Рубашечки, панталончики, лифчики, висящие на веревочке, напоминали фантастические цветы. Вся ее одежда - костюмы на тонком ватине, манто на гагачьем пуху вместо громоздких теплых шуб, палантины, шляпы, огромные муфты - всё было необычно, поражало изяществом и тонким вкусом. Я помню Олю в белом костюме и шляпе из белых страусовых перьев. Этот наряд ей как-то особенно шел и подчеркивал ее очаровательную женственность. Она решила сфотографироваться. Местный фотограф без разрешения Оли развесил ее портреты на своих витринах. Возле витрин собирался народ. Владимир Иванович пришел в ужас. Пришлось ему уплатить большую сумму фотографу, чтобы избавить нашу семью от излишней рекламы. С белым костюмом произошла еще одна история. После дождя мы шли по аллее городского сада.
- Осторожно, Ольгеточка, не запачкайте костюм. Юля, не подпрыгивай, иди спокойно. Ради бога, не садитесь, Ольгеточка, скамейка мокрая. И отойдите, пожалуйста: здесь лужа. Какой чудесный костюм! Вам он изумительно идет ...
Олю, как видно, всё это страшно раздражало.
- Сколько раз, Владимир, я вам говорила, что никогда не была и не буду рабой своих вещей!
- Не сердитесь, Олечка. Осторожней, Юля, не подходи так близко.
Оля не выдерживает и демонстративно садится на мокрую скамейку. На белоснежной юбке огромное грязное пятно...
Наша ничья комната, в которой собирались гости, была фрезового цвета: стены, ковер на полу, мебель, портьеры - все было фрезовое. Называли эту комнату фрезовой гостиной. На стене висел в бронзовой раме портрет старика работы итальянского художника, писанный масляными красками, на портрете седой старик-нищий с голубыми глазами и крестом на голой груди приковывал к себе внимание и поражал трагическим выражением глаз.
Оля старалась приучить меня к светским манерам. Хотелось ей, чтобы я умела держать себя при гостях.
- Никогда не показывай в обществе своего плохого настроения. Надо уметь улыбаться, когда тебе нелегко. Даже если ты нездорова или у тебя неприятности, скрывай их, нельзя расстраивать других. Будь всегда приветлива и внимательна к людям. Приветливость больше украшает девочку, чем нарядное платье, - учила меня Оля. Когда к нам кто-нибудь приходил, я первая встречала гостей, просила подождать Олечку и занимала их разговорами. А однажды из-за меня произошли неприятности.
Появился в Павлограде грузинский князь Туманов. Владимир Иванович подшучивал над ним, говорил, что на Кавказе не мудрено стать князем: купи себе сто баранов - вот и ты князь. Туманов был красивый высокий офицер. Сабля его вся была украшена тонкими узорами из кавказского серебра и волочилась за ним по полу, когда он шел. Князь хорошо пел с восточным акцентом:
"Жалобно стонет ветер осенний,
Листья кружатся поблекшие ..."
По всему видно, он влюбился в Олечку, всегда приносил цветы и смотрел на нее блестящими глазами. А Оле он не нравился, она его боялась и звала меня, если он приходил один. Раз мы возвращались с покупками домой, шли по центральной улице Шалинской. Я несла картонную коробку. Подошел к нам князь Туманов. Я, как всегда, шла на два шага впереди взрослых, но уши мои были сзади, и я отлично всё слышала. Князь умолял Олечку, чтобы она завтра вышла с ним погулять. Оля отказывалась.
- Почему?
- Я занята, занимаюсь Юлей.
- Возьмите Юлю с собой.
Я моментально поворачиваюсь и говорю: "Я ширмой быть Вам, князь, не желаю!"
Владимир Иванович поставил меня в угол за нетактичность. В углу я пропела громко песню:
Береги, князь, казну
И владей ею сам,
А неверну жену
Я и даром отдам!
Наши рассмеялись и отпустили меня на волю.
На другой день пришла к нам жена мирового судьи, и я мельком услышала, как она предупреждала Олю:
- После князя Туманова мойте руки и клавиши пианино спиртом; он болен дурной болезнью - "Тифлисом"! - Ну что Вы, это сплетни; кто об этом может знать? - возражает Оля.
А я задумалась. Как может князь Туманов болеть своим родным городом? Наверное, он просто тоскует о нем, а им кажется, что он болен. Они ошиблись! Пришел князь. Я вышла к нему и спрашиваю: - Вы очень скучаете о своем Тифлисе?
- Да, очень, Юленька, мой край прекрасен, а город Тифлис - нет ему равного по красоте во всем мире!
- Не понимаю, - говорю я, - почему после Вас нужно мыть руки и клавиши пианино спиртом? Как жаль, что Ваш красивый город Тифлис болен дурной болезнью!..
- Где ты об этом слыхала? Кто тебе сказал? - побледнев, спросил князь.
- Жена мирового судьи, она утром была у нас. Наш разговор перебили, позвали меня накрывать на стол. Говорят, князь чуть не убил жену мирового судьи.
Осенью мне нужно было держать экзамен в подготовительный класс Павлоградской женской гимназии. По возрасту поступать мне было еще рано, но Владимир Иванович хотел блеснуть моими способностями. Он считал, что я прекрасно подготовлена. Обыкновенно он сам занимался со мной до обеда. Приходил с завода, усаживался за стол, вынимал свою коллекцию старинных монет и начинал через лупу рассматривать их и раскладывать по коробочкам. Доставал из книжного шкафа любую книгу и заставлял меня громко читать с любой страницы. Мое чтение, по всему видно, доставляло ему удовольствие. Потом приступали к диктовке. Он считал, что в гимназии ужасно преподают и потому детям там неинтересно.
- А ты девочка развитая, - говорил он. - Не пиши полностью фразы, это скучно, сокращай, я и так разберусь. Самое главное - не зубри. Учись мыслить. Задачки решай в уме, а в тетрадке пиши только ответ. В Законе божьем он признавал только заповеди и Символ веры. Весь урок он расцвечивал забавными историями, анекдотами. Но всё это быстро ему надоедало, он начинал зевать, доставал из кармана жилета часы на золотой цепочке с забавными брелоками и посылал меня спрашивать, почему запаздывает обед.
На экзамен я пошла с огромным бантом, совершенно не волнуясь, твердо уверенная, что уже всё познала... Написала диктовку. Быстро решила задачку. Батюшка, отец Серафим, - хороший знакомый Владимира Ивановича, он бывал у нас в доме. Вызвал меня и сказал:
- Юля, я тебя спрашивать не буду. Расскажи всё, чему тебя научил Владимир Иванович.
Популярность Владимира Ивановича в городе была огромная. Его любили за веселый нрав, остроумную шутку, анекдоты, которые передавались потом из дома в дом. Он был очень демократичен и умел с каждым поговорить. Я прочла отцу Серафиму десять заповедей и Символ веры.
- Ого, - удивился он, - этому учат у нас гораздо позже.
Потом я стала переводить заповеди с церковнославянского на русский язык, как учил меня Владимир Иванович, например, седьмая заповедь - "Не прелюби сотвори". Я пояснила: жена не должна изменять своему мужу! Отец Серафим засмеялся и с трудом остановил поток моих речей. Я ушла довольная собой, в уверенности, что получу пять! На другой день директор гимназии пригласил Владимира Ивановича и показал ему диктовку, которую я написала. Учитель продиктовал фразу: "У соседа была веселая беседа". Я написала: "у сос был вес бес". Учителя смеялись.
- Девочка способная, но учили ее неправильно, без системы, без основ. По возрасту в этом году ей еще рано идти в гимназию, надо позаниматься с хорошим педагогом...
Попала я к учительнице княжне Эшеевой Зинаиде Александровне. Она была классной дамой приготовительного класса Павлоградской женской гимназии и готовила дома частным образом учениц для поступления в гимназию. Ходила она всегда затянутая в корсет, в синем длинном платье с высоким воротником и носила золотые часики на длинной цепочке. Прятала часики в карманчик корсажа. Прическу носила с валиком. Вредная она была, педантичная, требовательная, придиралась к каждой букве, каждой черточке. У себя дома она держала квартиранток, гимназисток из окрестностей Павлограда, на полном пансионе. Жила со своим отцом, старым князем Александром Александровичем Эшеевым, добрым стариком. В карманах у него всегда были леденцы, он угощал нас ими, а во время уроков арифметики подсказывал счет на пальцах, прячась за журналом, чтоб не заметила его строгая дочь. Гостиная Эшеевых напоминала музей, такое количество фарфоровых статуэток, старинных чашек с гербами, ваз стояло в стеклянных горках.
Занималась я вдвоем с девочкой, нашей соседкой Тосей Весниной. Особенно запомнился мне один из наших уроков. Я и Тося сидим за большим столом. Я быстро решила задачку, сижу и наблюдаю за Зинаидой Александровной. Княжна кипятится, придирается к Тосе. А у Тоси затор от испуга, она перестает понимать и начинает заикаться. Мне безумно жаль Тосю. И в то же время - хочется за маленьким! Но просить у Зинаиды Александровны разрешения выйти, поднять руку не решаюсь, боюсь ее крика. Она продолжает измываться над жертвой. Я уже выдержать не могу и решаю в уме так: стул без дырочек; я сделаю за маленьким, встану, лужа останется на стуле... Зинаида Александровна перестает кричать и начинает прислушиваться.
- Посмотри, Тося, - говорит она. - Кажется, из-под цветочника льется вода на пол.
Я изумлена тонким слухом классной дамы. Тося, обрадованная временной передышкой, вскакивает, смотрит под цветочник и ...
- Зинаида Александровна, - говорит она, - это вода льется не из-под цветочника, а из-под Юлиного стула. Вся красная от стыда, я поднимаюсь и говорю: - Простите, Зинаида Александровна, я думала, что стул без дырок.
Она снимает с меня белые панталончики с кружевами и демонстративно, брезгливо держа их кончиками пальцев, оттопыривая мизинец, несет во двор вешать на веревочку. Девочки-гимназистки смотрят на меня смеющимися глазами и ехидно хихикают. Урок снова продолжается, но уже более оживленно. Затор снят. Штанишки сушатся.
Веснины - самые близкие наши соседи. Жили они на одной с нами лестничной площадке. Григорий Семенович Веснин - бухгалтер завода. Небольшого роста, с тонким нервным лицом, он задушевно и прекрасно пел украинские песни высоким лирическим тенором. Особенно мне запомнилось его исполнение песни "Дывлюсь я на небо та й думку гадаю". В квартире у него висел портрет Тараса Шевченко в смушевой шапке. Был он замечательный человек и первоклассный работник, пока не пил. Алкоголь действовал на него разрушающе, губительно. Он становился буквально зверем. Жена его Надежда Вячеславовна Веснина - красивая, крупная, полногрудая женщина, хорошая хозяйка, мать двоих детей, любила юмор, шутку. В пьяном виде Григорий Семенович издевался над женой. Как хищник, нападал на нее с кулаками и избивал. Поводом была выдуманная ревность. Надежда Вячеславовна была домоседка, никуда не выходила, и к ним никто не приходил. Раз Тося бросилась защищать мать. Григорий Семенович нечаянно попал кулаком в глаз девочке. Тося долго лежала больная, и все очень волновались за ее зрение. От испуга она начала заикаться. Девочка она была чудесная: обаятельная, женственная, добрая, ласковая, нежная и умненькая. Старшая дочка - Веснина Лида - по натуре была иная. Во всем она хотела быть первой. Своенравная, способная, властная. Ей всегда хотелось быть старше своих лет. Помню, как она привязывала к босым ногам большие катушки от ниток и целыми днями ходила как будто на каблуках. Ровные, длинные косы, карие большие глаза и скулы делали ее немного похожей на калмычку. С самого детства она проявляла большую наклонность к музыке и танцам.
Некоторое время жила у Весниных бабушка со своей младшей дочерью Любовью Вячеславовной. Но скоро они ушли. Наняли себе комнатку на Дворянской улице. Не могли они видеть, как Григорий Семенович в пьяном виде дебоширил.
Я забыла еще рассказать об их коте - сером, огромном, пепельном с зелеными глазищами. Он заходил в туалет, садился на унитаз, в темноте глаза его сверкали изумрудами... Бабушка уверяла, что уходя он цеплялся за цепочку, и вода спускалась. Какое-то зеленоглазое сказочное чудовище!
Позднее, когда мы с Тосей начали ходить в приготовительный класс Павлоградской женской гимназии, мы всегда, возвращаясь домой, заходили к бабушке. Это была лучшая бабушка в мире! Добрая, уютная, всё понимающая. Обладала природным юмором. Ее острые реплики, немного насмешливые словечки точно попадали в цель и действовали на людей усмиряюще, отрезвляюще. Мы всегда прибегали к ней со своими маленькими горестями и радостями. Любили поспать на ее большом плоском сундуке.
Помню, мы с Тосей получили двойки по русскому языку у Зинаиды Александровны, уже учась в приготовительном классе гимназии. Нам казалось тогда, что получили мы двойки несправедливо, - придралась к нам княжна из-за каллиграфии. Расстроились страшно. Решили не идти домой. Передали нашим записочки с девочкой-соученицей.
Написали так: "Мы получили двойки. Домой не вернемся". Нарисовали рисунок - река Волчья, из воды торчат две пары наших ног; на берегу лежат наши банты, ранцы и две тетрадки с огромными двойками. Пришли мы на берег реки Волчьей. День стоял чудесный. На другом берегу лес пылал осенними красками. Сидим, смотрим на быстрое течение - и так жаль стало нам себя!
Представляем картину, как нас хоронят, как рыдает и ломает руки Эшеева... Все на нее смотрят, как на нашу убийцу... Она бросается на колени перед Олей и Надеждой Вячеславовной, умоляет простить ее, но они неумолимы... Мы так разжалобились этой картиной, что уже громко ревем! Решили пойти попрощаться к бабуле... Прибежали к ней в слезах, всё время всхлипывая, перебивая друг друга, рассказали ей о своем горе, о жестокости Зинаиды Александровны. Бабушка приласкала нас, поставила перед нами румяные горячие пышки, напоила чаем и предложила пока не топиться, а полежать, отдохнуть на своем сундуке. Мы быстро согласились, обнялись, мокрые от слез улеглись и крепко заснули, накрытые теплым пуховым платком. А дома паника! Получив записку, решили сначала, что мы пошутили. Но когда мы не явились к обеду, пошли нас искать. Лида предложила заглянуть к бабушке. Там нас и нашли спящих на сундуке в объятиях друг у друга.
Очень переволновался за меня тогда старый Матияшевский. Старик подобрел, постарел, сполз с него крахмал аристократа. Он стал плохо слышать, и ему послышалось, что я утонула... Взволнованный, он быстро шел к нам навстречу. Увидев меня живой, он страшно обрадовался и весь вечер провел со мной. Я показывала ему свою двойку. Он рассмеялся и сказал:
- Нужно иметь мужество и научиться смотреть правде прямо в глаза. Это твое первое испытание. Еще немало двоек ты получишь на своем жизненном пути. Закаляйся!
Старик болел астмою, но как-то незаметно. Начинает душить его, он выпьет лекарство - пройдет! Никому не было в тяжесть... В тот вечер, когда он умер, у нас в доме было как-то особенно тепло и весело. Пришли наши соседи Веснины, Надежна Вячеславовна и две дочки - Тася и Лида. Оля была в ударе, в хорошем настроении она всегда становилась душой общества. Мы все смеялись, пили чай с вкусными пирожными - трубочками с кремом. Иван Ефимович к чаю не вышел. У него был клубный вечер: игра в преферанс и заказной ужин. Ушли Веснины. Мы почитали, и я начала укладываться. За окном чудесная лунная ночь. В комнате так светло, что можно читать без лампы. Я тихонько припрятала под матрац книжку... На улице поют девушки из села, два голоса, высокий и низкий... как-то хорошо и грустно от их пения. Вбегает Ульяша. Прислали из клуба посыльного, ждут партнеры Ивана Ефимовича, а он не идет. Постучали в его кабинет - не отвечает. Заглянули в дверь. Старик сидел в большом кресле за письменным столом, освещенный лунным светом, в черном костюме, белоснежной сорочке с крахмальным воротничком и бриллиантовыми запонками в манжетах. Собрался, видно, идти в клуб... Локоть правой руки оперся на ручку кресла... Кисть в воздухе держит одну карту, лицо повернуто к этой единственной карте, другая рука безжизненно свесилась вниз. На полу веером рассыпаны карты... В комнате пахнет турецким табаком и дорогими духами... Видно, старику внезапно стало плохо, он не успел даже крикнуть, конец наступил в одну секунду - лицо совершенно спокойно. Красиво ушел старик из жизни! Долгое время мне его всё не хватало. Я всё думала, какой была карта, на которую Иван Ефимович посмотрел в последний миг? Решила: это был пиковый туз, только пиковый туз! Пиковый туз - это судьба, и он имел мужество посмотреть своей смерти прямо в глаза. 1914 год. Скорый поезд мчит нас из Екатеринослава домой в Павлоград.
В окнах мелькают поля спелой пшеницы, золото подсолнухов, перелески и полустанки. В купе мягкого вагона полно цветов, пахнут белые лилии. В Екатеринославе на Троицкой у мамы мы праздновали в один день трое именин: Владимир Ивановича, Оли и мои. Мы все июльские, родились в первой половине июля. Нас провожали с цветами.
В вагоне все встревожены, взволнованы: 19 июля немцы объявили России войну! Всюду только и разговоры - о войне. До моего слуха долетают незнакомые имена: Вильгельм II-й, Пруссия, Франц-Иосиф... убит австрийский принц Франц-Фердинанд в Сербии... Все жалеют маленькую страну Сербию... Я одна среди взрослых, взбудоражена, задаю тысячи вопросов...
- Где будет война? В Павлограде, Паньковке или Екатеринославе? Возьмут ли меня на войну? Пошьет ли мне Оля фартук и косынку с красным крестом?..
Очень скоро война стала ощущаться почти в каждой семье. Мобилизовали папу, Гавриила Андреевича, он стал начальником санитарного обоза, присылал письма из Белорусского города Пинска. Надел военную форму Григорий Семенович Веснин. На улице маршировали солдаты и пели:
- Сербия, Сербия, жаль мне тебя,
Проклятая Германия идет на тебя!
Уехала из дому Таня Александрова, дочь предводителя дворянства в Екатеринославе, Олина лучшая подруга. Уехала она вместе с влюбленным в нее французом. Стала работать сестрой милосердия на огромном пароходе "Португаль".
В 1915 году госпитальный корабль "Португаль", бывший французский пароход, был потоплен торпедой немцев с германской подводной лодки на траверзе Севастополя. Из всей команды не спасся ни один человек. С ним произошла такая же история, как со знаменитым "Титаником", который погиб в 1912 году, наскочив на подводную часть айсберга. Танин корабль шел ко дну. Поднялась паника, не хватало спасательных поясов, кругов. Наступили последние минуты. Таня стояла на палубе с французом. Свой спасательный пояс она кому-то отдала. Француз умолял ее, чтобы она надела его пояс - он умеет хорошо плавать. Таня протестовала, но в конце концов покорилась. Они попрощались друг с другом, и Таня бросилась в море. Но прыгнула она неудачно, головой ударилась об какой-то винт, разбился череп и мертвое, окровавленное тело рухнуло в море... С криком отчаяния француз бросился за нею, но так и не появился в бушующих волнах...
Рассказал об этом очевидец, чудом уцелевший знакомый Александровых. А ко мне эта грустная история дошла уже через Олю.
Оля загрустила. На столике у нее стояли две фотографии Тани Александровой: одна - полная жизни очаровательная девушка в польском костюме во время танца мазурки, а другая - Таня в костюме сестры милосердия, с красным крестом на груди и на косынке, а рядом моряк в белом - француз, смотрит на нее нежными, влюбленными глазами.
... Я очень привязалась к Оле. Когда мы оставались вдвоем, я была счастлива, ходила за нею хвостом, всё время что-то рассказывала, фантазировала и без конца переспрашивала: "Правда, Оля, правда, Оля?" Она была для меня матерью, подругой и сестрой. Вечерами мы любили громко читать. Олечка прочитала мне фантастическую повесть Гоголя "Вий". Это было для меня потрясением. Я стала плохо спать. Образы повести преследовали меня. В каждой старухе я подозревала ведьму и ожидала превращения ее в зловещую красавицу-панночку. Очень жалела философа-бурсака Хому Брута, поседевшего от страха у гроба панночки. Возмущалась жестокостью злого старика-сотника, отца ведьмы... В темноте ночью все предметы принимали для меня причудливые формы. Платье, брошенное на стул, оживало. Пальто на вешалке протягивало ко мне рукава. Тени от веток тополя, бродящие по белым стенами комнаты, превращались в огромные ресницы Вия. Комната оживала, наполнялась ведьмами, чертями, колдунами... Внутренний голос шептал: не смотри, не смотри, не смотри... Я смотрела, и начинались галлюцинации. Безжалостно мучилась я своим воображением. На улице завыла собака - я в ужасе кричу:
- Ведут Вия!!!
Покрываюсь холодным потом, мечусь... Давали валерьянку. Решили пеленать, чтоб успокоить, чтоб не бросалась и не металась я по кровати... Однажды вечером, услышав мой крик, Оля быстро вошла в комнату, где я спала. После яркого света в столовой, в комнате ей не было ничего видно, и Оля с протянутыми руками подошла на ощупь к моей кровати. Я в ужасе замерла, и вдруг раздался мой душераздирающий крик:
- Ведьма! Ведьма!!!
Прибежали все, зажгли свет, с трудом меня успокоили. Я стала спать при свете. Зажигали ночник или лампадку возле иконы. Но все равно галлюцинации долго не покидали меня. В мерцании красной лампады оживала икона Божьей матери и шла ко мне... Врачи запретили читать мне "взрослые" книги, у нас появилась детская библиотека: Лидия Чарская, Клавдия Лукашевич - писательница, воспевшая жизнь институток. "Большой Джон", "Княжна Нина Джаваха" - сентиментальная детская литература. Я стала бояться темноты и одиночества.
В летние сумерки мы, дети, любили собираться в нашем дворе. Поэтические вечера под куполом звездного неба! Двор большой, с круглыми столиками, скамейками под развесистыми акациями. В глубине двора стоял одноэтажный дом. Его заброшенная веранда служила нам сценой. Я помню, мы обнаружили в конце двора на наших огородах (у каждого жильца там были свои грядки) гнилые пни. В темноте гнилое дерево фосфоресцировало, горело лучистым зеленоватым светом. Девочки сделали себе из гнилушек бусы, браслеты, венки, пояса. Пригласили зрителей и появились перед ними в полной темноте на веранде. Эффект получился необыкновенный! Дерево горело, излучало призрачный зеленоватый свет над головами...
Центром внимания на наших вечерах был струнный оркестр: гитары, мандолина и балалайка. Его организовали любители музыки - молодые гимназисты, сыновья наших соседей Рислинга и Хмары. Услышав музыку, все выходили во двор... Дети любили петь хором под аккомпанемент оркестра. Пели: "Вечерний звон", "Слети к нам, тихий вечер", "Реве та стогне", "Стенька Разин". А когда в детский хор вплетался замечательный тенор Григория Семеновича Веснина, мы, очарованные красивыми звуками, замолкали и просили его еще и еще исполнять или запевать с хором украинские песни.
На веранде разыгрывали спектакли. Первый спектакль, который собрал публику со всей улицы, была пьеса "Среди цветов". Участвовали заводские дети всех возрастов. Плохо помню сюжет. Вспоминаю только, что девочка, дочь садовника, засыпает, и ей снится, что клумба с цветами ожила. Этот спектакль организовала и сама играла Розу - царицу цветов - дочь машиниста Хмары, гимназистка Вера. Костюмы цветов сделали из цветной жатой бумаги, нашивая ее на старые платья, шляпки, туфли. Красивые были костюмы жуков, кузнечиков, бабочек. Костюмы нам шили мамы. Все было очень красиво и красочно. Тогда впервые к нам во двор пришла дочь пивовара Феля Бихлер. Она хорошо вошла в нашу компанию, и мы с нею подружились. Постановка всем очень понравилась и осталась в памяти участников на всю жизнь.
А однажды Людвиг и Сигизмунд Рислинги объявили себя великими гипнотизерами, сказали, что им удалось с большим трудом воспитать в себе огромную силу воли, и эта сила, путем словесного внушения, может затормозить мозг другого, безвольного человека - усыпить его, и тогда этого человека можно заставить делать все, что ему прикажу, и он будет беспрекословно все исполнять. Стали искать медиума, человека, легко поддающегося гипнозу. Выбор пал на меня. И вот, у нас во дворе вывешивается объявление: "Сеансы гипноза. Гипнотизеры Людвиг и Сигизмунд Рислинги". Я стала посредником между зрителями и гипнотизерами. Стояла посреди двора серьезная, таинственная. Людвиг подходит к публике и тихо, чтобы я не услышала, спрашивает, что мне приказать, что внушить. Потом Сигизмунд усаживает меня на скамейку, напротив садится Людвиг и проделывает надо мной всякие пассы руками, начинает смотреть в глаза и настойчиво внушает: спать! спать! спать!.. Я начинаю зевать, закрывать глаза... Меня укладывают. Получаю тайный приказ шепотом: делай то-то и то-то, пойди туда-то и т.д. Медленно поднимаюсь с закрытыми глазами, с протянутыми руками, иду исполнять приказ. Нарочно сначала ошибаюсь, долго ищу, а потом все-таки исполняю... Затем идет обратный процесс медленного пробуждения: проснись! проснись! проснись! С каждым вечером задания становились труднее. Например: до этого времени я боялась взбираться на высоту: высокую - выше второго этажа - железную пожарную лестницу без перил. Первая освоила ее Лида Веснина, как самая храбрая среди нас. Но когда я получила приказ гипнотизера взобраться на самый верх и там выжиматься, я исполняла это и даже без страха! Наши сеансы гипноза производили особенно большое впечатление на детей. Несколько дней я ходила, словно именинница: успех и слава сопровождали меня на дворе и на нашей улице. Но на пятый вечер я получила задание, как видно, от моего тайного врага, либо завистника моей славы. Я видела, как Людвиг о чем-то долго спорил с публикой и не соглашался, но все же ему пришлось подчиниться. Слышу его шепот:
- Пойди стань на стол, и когда Владимир Иванович будет проходить с завода домой, скажи громко: "Владимир Иванович, вы говно!" Поспеши, он уже идет!..
Я в ужасе, не знаю, как выкрутиться. Взбираюсь на стол, стою, жду. Владимир Иванович подошел, с любопытством остановился, увидев меня на столе окруженной толпой ребят...
- Владимир Иванович! - отчаянно кричу я, а дальше не могу! Язык отказался... Я засмеялась и... провалилась, обман раскрылся. Так и закончился мой сногсшибательный успех в роли медиума.
Потом я увлеклась новой игрой в цирк. Пораженная тем, что под гипнозом мне удалось преодолеть страх и взобраться на самую верхушку пожарной лестницы, да еще и выжиматься, я решила продолжать дальше осваивать акробатику. Повесила в кухне самодельную веревочную трапецию - помог мне ее соорудить солдат, жених Ульяши. Прикрепили мы ее на крючке, где раньше на потолке висела люстра. Но, конечно, все держалось на честном слове, - как я не убилась - не пойму! Приглашала публику: Ульяшу с женихом-солдатом, кухарку Лизу с ее знакомыми - и начинала показывать им фокусы. Сначала становилась на стол, цеплялась за трапецию... Стол прибирался. Я раскачивалась на руках, висела вниз головой, цеплялась только ногами, делала фигуру "жабу"... Моя публика была в восторге! Выжималась я еще на подоконнике снаружи открытого окна второго этажа. Раз Оля застала меня за этим занятием. Войдя в спальню, увидела мое лицо, то исчезающее, то снова появляющееся в окне. Руками я крепко держалась за наружный выступ окна. Внизу, на улице, стояли, задрав головы, мои зрители. Оля испугалась. Решила, что я сейчас сорвусь и убьюсь. Боясь меня спугнуть, она ласково, тихонько позвала:
- Юленька, иди сюда, я принесла сладкое, трубочки с кремом.
Через окно я влезаю в комнату, и меня сразу же наказали.
Военная часть, где служил Ульяшин жених, размещалась в казармах за городом.
По воскресным дням его отпускали, и он с товарищами приходил на нашу улицу. Приносили гармонь. До позднего вечера играли, пели, танцевали. Вся улица наполнялась музыкой, пляской. Иногда я врывалась в их круг и азартно отплясывала. Жених Ульяши хвалил меня перед своими товарищами: "Ну и девчонка! Ну и шустрая!.." Приносил мне сладости, а мы с Ульяшей хорошо угощали его на кухне и вдвоем плакали, когда провожали его на фронт.
От папы с войны мы часто получали ласковые, но грустные письма. Волновали его мальчики: как мама справляется сама с ними, просил девочек помогать ей. Олечка помогала, ездила в Екатеринослав, одевала сестру, возила вещи, продукты, деньги. Часто забирала к себе в Павлоград погостить Марусю или Шуру, кто был свободен. Я помню, Маруся привезла мне в подарок маленькую беленькую собачонку. Глаз у болонки почти не было видно, глаза ее только поблескивали сквозь густые заросли белой шерсти. Я с не спала, бегала, играла. Она была послушной и доброй.
Однажды Вера Хмара поставила с нами водевиль на открытой площадке в городском саду. В водевиле я получила роль строптивой восьмилетней девочки. "Анфан террибль" - несносная девчонка, - твердила все время моя гувернантка. Гувернантку играл Сигизмунд Рислинг, - ему хорошо удавались женские роли, - тонкий, высокий, с истерическим визгливым голосом, в длинной узкой юбке и огромных мужских ботинках. На сцене гувернантка жалуется отцу девочки:
- Девчонка невоспитанная, бегает, не слушается, анфан террибль!
В это время за сценой крик: "Папа, папа! Кого я привела!" Вбегаю я. На руках у меня собачка, моя Мимка. Но как-то я неудачно зацепилась за порог двери и... растягиваюсь на полу! Мимка выскочила, заскулила, завизжала. Ударилась я страшно - искры посыпались из глаз! Лежу и не знаю, смогу ли встать. Чувствую, кто-то тащит зубами мою юбчонку. Мимка! - "Вставай, Юленька, вставай!" - и залаяла.
Публика зааплодировала. Таким естественным получилось падение и поведение собаки. Поднял меня, забыв, что он мой враг по сцене, Сигизмунд. Стою с разбитым коленом, перепачканная, хромая. Продолжаю играть, как во сне. Водевиль имел успех.
Наша дружба с Сигизмундом Рислингом окончательно утвердилась. Большая, нежная дружба.
- "Сига, Сига, ножкой дрыга!" - детская его дразнилка.
Сколько интересного, изобретательного было в наших играх! Внешне он был некрасивый, высокий, весь в веснушках, с орлиным носом и серыми небольшими глазами. Но какой красивый душевно! Замечательная семья была у заведующего складом Якова Ивановича Рислинга. Ясь Иванович, немец, родился в России. Это был на редкость честный, чистый человек, человек долга, совести. Все, что есть хорошего в немецкой нации, воплотилось в нем. Его жена Мария Мартыновна - скромная труженица, мать девяти детей - и каких детей! Родители сумели привить своим детям моральные качества, нравственную чистоту, чувство долга, чести, человеческого достоинства. Красивые дети. Мальчики все музыкальные, играли на рояле и на многих струнных инструментах. Старшие мальчики - Алоис, Николай и Людвиг - все были немножко влюблены в нашу Олю. Вспоминаю Людвига. Очень красивый юноша. Ходил за Олей, как паж, готовый исполнить любое ее желание. Оля относилась к нему, как к ребенку... Шла эпидемия испанки. Очень опасное заразное заболевание с высокой температурой. Было много смертных случаев. Первая заболела Олечка, а потом и я. К нам никого не пускали. Каждый день приходил врач. Дело пошло на выздоровление. За окном буяла весна. В комнату врывалось вместе с теплым весенним воздухом пение птиц, запах тополей. И вот однажды в сумерки, в открытом окне нашей комнаты появился Людвиг с охапкой сирени. Он залез к нам на второй этаж по водосточной трубе! Пришел поздравить Олю с выздоровлением и с наступлением весны.
Семейство Рислингов, дружба с Сигизмундом создали в моей душе идеал человека-друга. Может быть, потому в дальнейшей жизни я никогда не ошибалась в выборе друзей. Не ошиблась я и в выборе самого дорогого мне человека, моего мужа.
Все мы вместе - Веснины, Рислинги и я - дружили с Фелей Бихлер. Ее полное имя - Фелицитас-Елизабета. Отец ее - пивовар Герман Германович Бихлер - приехал из Берлина по приглашению города. Пиво он варил знаменитое. За обедом у них всегда возле каждого прибора ставилась огромная баварская кружка с пивом. Пили пиво даже дети. У них я впервые попробовала пивной суп. Во дворе на пивзаводе пахло солодом, пивными дрожжами и черным мальц-экстрактом. Сам Бихлер - нудный, поджарый немец. Скучный, педантичный, когда приходил к нам с визитом на Рождество или на Пасху и сидел часами каменным гостем, как-то особенно подсвистывая зубом, - скажет два слова и свистит, снова два слова и снова свист, - от скуки даже мухи дохли! Жена его, маленькая изящная женщина, Катенька, с длиннющими косами до земли, очень восторженная, сентиментальная, смешно говорила по-русски с немецким акцентом, пела высоким, тонким голосом: "Пупхен, ду бист майн кляйнескинд!"
Феля - очень славная девочка. Безбровая, белозубая, с вздернутым на сборочку носиком. А на голове у нее такая масса вьющихся светлых волос, что их смело могло хватить на десяток девочек!
Любили мы природу и ходили на хутора, которых много было вокруг Павлограда. Я научилась превосходно ходить босиком по стерне, по скошенному хлебу. Сгибала пальцы ног и передвигала их с таким расчетом, чтобы ступня прижимала колючую стерню к земле. Гоняла по полю, словно заправская сельская девчонка.
Олечка волновалась, беспокоилась о маме. Вести с фронта приходили грустные. Папа тосковал о семье. Оля мечтала пойти работать в госпиталь. Мой крестный, друг папы, Михаил Михайлович Горячев прислал письмо из Екатеринослава и предложил Оле работать сестрой-хозяйкой в госпитале имени императрицы Марии Федоровны возле вокзала. Владимир Иванович отпустил Олю. Мы уехали в Екатеринослав.
Осенью я пошла учиться в 3-ю городскую гимназию, в первый класс. Мне исполнилось 9 лет.
Кончался 1916 год.
На повороте реки, на самом выступе стоял домик чиновника Адриана Брио. Усадьба утопала в цветах. Каменный забор, веранда были обвиты гирляндами роз. Брио был большой любитель флоры и в своем дворике создавал "чудеса ботаники". В любое время весны, лета, осени можно было купить у него букетик фиалок - любимых цветов Оли. Жил он один и своим видом внушал мне панический страх. Маленький, черный, с черной бородой и глазищами, он разводил черные розы и не ходил, а бегал в черной крылатке по берегу темной реки Волчьей.
В.И.Матияшевский получил квартиру в большом доме напротив спиртоводочного завода. Окна наши выходили на улицу. Весной верхушки тополей врывались в настежь открытые окна. Клейкие молодые листочки тополей после весеннего дождя одуряюще пахли.
Помню день, когда мне исполнилось пять лет. Мы только переехали из Паньковки, и я еще никого не знала из жильцов этого дома. Проснулась я очень рано. В столовой пробили большие часы: пять часов, посчитала я. Пора! Вставай... Накинула платьице, взяла плетеную корзиночку и прошмыгнула мимо спящей Олечки прямо на лестницу. Решила я стучать в каждую квартиру нашего подъезда.
- Кто там? - спрашивали люди сонными, удивленными голосами.
А один голос меня просто испугал: "Кого чортяка приперла в такую рань?" - "Это я, Юля. Мне сегодня исполнилось пять лет. Я именинница, я приехала из Паньковки и живу наверху с Владим-Ивановичем и Олей..." Люди в ночном белье протягивали мне через щель приоткрытой на цепочке двери подарки, поздравляли, некоторые подшучивали:
- Ишь ты, ранняя пташечка!..
Получила я хорошенькую чернильницу, разбитое яичко и рядом вылупился желтенький цыпленок, коробочку мармелада, сказки Андерсена, картинки и карандашик. Счастливая, гордая, с полной корзиночкой отправилась я домой. Скрипнула входная дверь, и я разбудила Олю.
- Что случилось? Почему ты так рано встала?
Я возбужденно, радостно сообщила о моем удачном походе и показала подарки. Олю это почему-то не обрадовало, а очень и очень огорчило. Днем мне устроили именины и пригласили детей всего нашего дома. Дети тепло приняли меня в свою компанию. А взрослые при встрече со мной останавливались, смеялись, вспоминали раннее утро моего дня рождения.
Появление Олечки в Павлограде в обществе служащих спиртоводочного завода было сенсацией. Восемнадцатилетняя, тоненькая, прекрасно одетая чиновница была необычным явлением. Ее парижское белье, которое Ульяна, еще не зная о существовании в этом доме чердака, по ошибке вывесила на веревочке во дворе, произвело большое впечатление на обитателей двухэтажного дома. Как раз перед нашим приездом из парижской фирмы Оле прислали новинку: несколько дюжин батистового тончайшего с кружевами белья всех цветов и оттенков, вплоть до черного. Рубашечки, панталончики, лифчики, висящие на веревочке, напоминали фантастические цветы. Вся ее одежда - костюмы на тонком ватине, манто на гагачьем пуху вместо громоздких теплых шуб, палантины, шляпы, огромные муфты - всё было необычно, поражало изяществом и тонким вкусом. Я помню Олю в белом костюме и шляпе из белых страусовых перьев. Этот наряд ей как-то особенно шел и подчеркивал ее очаровательную женственность. Она решила сфотографироваться. Местный фотограф без разрешения Оли развесил ее портреты на своих витринах. Возле витрин собирался народ. Владимир Иванович пришел в ужас. Пришлось ему уплатить большую сумму фотографу, чтобы избавить нашу семью от излишней рекламы. С белым костюмом произошла еще одна история. После дождя мы шли по аллее городского сада.
- Осторожно, Ольгеточка, не запачкайте костюм. Юля, не подпрыгивай, иди спокойно. Ради бога, не садитесь, Ольгеточка, скамейка мокрая. И отойдите, пожалуйста: здесь лужа. Какой чудесный костюм! Вам он изумительно идет ...
Олю, как видно, всё это страшно раздражало.
- Сколько раз, Владимир, я вам говорила, что никогда не была и не буду рабой своих вещей!
- Не сердитесь, Олечка. Осторожней, Юля, не подходи так близко.
Оля не выдерживает и демонстративно садится на мокрую скамейку. На белоснежной юбке огромное грязное пятно...
Наша ничья комната, в которой собирались гости, была фрезового цвета: стены, ковер на полу, мебель, портьеры - все было фрезовое. Называли эту комнату фрезовой гостиной. На стене висел в бронзовой раме портрет старика работы итальянского художника, писанный масляными красками, на портрете седой старик-нищий с голубыми глазами и крестом на голой груди приковывал к себе внимание и поражал трагическим выражением глаз.
Оля старалась приучить меня к светским манерам. Хотелось ей, чтобы я умела держать себя при гостях.
- Никогда не показывай в обществе своего плохого настроения. Надо уметь улыбаться, когда тебе нелегко. Даже если ты нездорова или у тебя неприятности, скрывай их, нельзя расстраивать других. Будь всегда приветлива и внимательна к людям. Приветливость больше украшает девочку, чем нарядное платье, - учила меня Оля. Когда к нам кто-нибудь приходил, я первая встречала гостей, просила подождать Олечку и занимала их разговорами. А однажды из-за меня произошли неприятности.
Появился в Павлограде грузинский князь Туманов. Владимир Иванович подшучивал над ним, говорил, что на Кавказе не мудрено стать князем: купи себе сто баранов - вот и ты князь. Туманов был красивый высокий офицер. Сабля его вся была украшена тонкими узорами из кавказского серебра и волочилась за ним по полу, когда он шел. Князь хорошо пел с восточным акцентом:
"Жалобно стонет ветер осенний,
Листья кружатся поблекшие ..."
По всему видно, он влюбился в Олечку, всегда приносил цветы и смотрел на нее блестящими глазами. А Оле он не нравился, она его боялась и звала меня, если он приходил один. Раз мы возвращались с покупками домой, шли по центральной улице Шалинской. Я несла картонную коробку. Подошел к нам князь Туманов. Я, как всегда, шла на два шага впереди взрослых, но уши мои были сзади, и я отлично всё слышала. Князь умолял Олечку, чтобы она завтра вышла с ним погулять. Оля отказывалась.
- Почему?
- Я занята, занимаюсь Юлей.
- Возьмите Юлю с собой.
Я моментально поворачиваюсь и говорю: "Я ширмой быть Вам, князь, не желаю!"
Владимир Иванович поставил меня в угол за нетактичность. В углу я пропела громко песню:
Береги, князь, казну
И владей ею сам,
А неверну жену
Я и даром отдам!
Наши рассмеялись и отпустили меня на волю.
На другой день пришла к нам жена мирового судьи, и я мельком услышала, как она предупреждала Олю:
- После князя Туманова мойте руки и клавиши пианино спиртом; он болен дурной болезнью - "Тифлисом"! - Ну что Вы, это сплетни; кто об этом может знать? - возражает Оля.
А я задумалась. Как может князь Туманов болеть своим родным городом? Наверное, он просто тоскует о нем, а им кажется, что он болен. Они ошиблись! Пришел князь. Я вышла к нему и спрашиваю: - Вы очень скучаете о своем Тифлисе?
- Да, очень, Юленька, мой край прекрасен, а город Тифлис - нет ему равного по красоте во всем мире!
- Не понимаю, - говорю я, - почему после Вас нужно мыть руки и клавиши пианино спиртом? Как жаль, что Ваш красивый город Тифлис болен дурной болезнью!..
- Где ты об этом слыхала? Кто тебе сказал? - побледнев, спросил князь.
- Жена мирового судьи, она утром была у нас. Наш разговор перебили, позвали меня накрывать на стол. Говорят, князь чуть не убил жену мирового судьи.
Осенью мне нужно было держать экзамен в подготовительный класс Павлоградской женской гимназии. По возрасту поступать мне было еще рано, но Владимир Иванович хотел блеснуть моими способностями. Он считал, что я прекрасно подготовлена. Обыкновенно он сам занимался со мной до обеда. Приходил с завода, усаживался за стол, вынимал свою коллекцию старинных монет и начинал через лупу рассматривать их и раскладывать по коробочкам. Доставал из книжного шкафа любую книгу и заставлял меня громко читать с любой страницы. Мое чтение, по всему видно, доставляло ему удовольствие. Потом приступали к диктовке. Он считал, что в гимназии ужасно преподают и потому детям там неинтересно.
- А ты девочка развитая, - говорил он. - Не пиши полностью фразы, это скучно, сокращай, я и так разберусь. Самое главное - не зубри. Учись мыслить. Задачки решай в уме, а в тетрадке пиши только ответ. В Законе божьем он признавал только заповеди и Символ веры. Весь урок он расцвечивал забавными историями, анекдотами. Но всё это быстро ему надоедало, он начинал зевать, доставал из кармана жилета часы на золотой цепочке с забавными брелоками и посылал меня спрашивать, почему запаздывает обед.
На экзамен я пошла с огромным бантом, совершенно не волнуясь, твердо уверенная, что уже всё познала... Написала диктовку. Быстро решила задачку. Батюшка, отец Серафим, - хороший знакомый Владимира Ивановича, он бывал у нас в доме. Вызвал меня и сказал:
- Юля, я тебя спрашивать не буду. Расскажи всё, чему тебя научил Владимир Иванович.
Популярность Владимира Ивановича в городе была огромная. Его любили за веселый нрав, остроумную шутку, анекдоты, которые передавались потом из дома в дом. Он был очень демократичен и умел с каждым поговорить. Я прочла отцу Серафиму десять заповедей и Символ веры.
- Ого, - удивился он, - этому учат у нас гораздо позже.
Потом я стала переводить заповеди с церковнославянского на русский язык, как учил меня Владимир Иванович, например, седьмая заповедь - "Не прелюби сотвори". Я пояснила: жена не должна изменять своему мужу! Отец Серафим засмеялся и с трудом остановил поток моих речей. Я ушла довольная собой, в уверенности, что получу пять! На другой день директор гимназии пригласил Владимира Ивановича и показал ему диктовку, которую я написала. Учитель продиктовал фразу: "У соседа была веселая беседа". Я написала: "у сос был вес бес". Учителя смеялись.
- Девочка способная, но учили ее неправильно, без системы, без основ. По возрасту в этом году ей еще рано идти в гимназию, надо позаниматься с хорошим педагогом...
Попала я к учительнице княжне Эшеевой Зинаиде Александровне. Она была классной дамой приготовительного класса Павлоградской женской гимназии и готовила дома частным образом учениц для поступления в гимназию. Ходила она всегда затянутая в корсет, в синем длинном платье с высоким воротником и носила золотые часики на длинной цепочке. Прятала часики в карманчик корсажа. Прическу носила с валиком. Вредная она была, педантичная, требовательная, придиралась к каждой букве, каждой черточке. У себя дома она держала квартиранток, гимназисток из окрестностей Павлограда, на полном пансионе. Жила со своим отцом, старым князем Александром Александровичем Эшеевым, добрым стариком. В карманах у него всегда были леденцы, он угощал нас ими, а во время уроков арифметики подсказывал счет на пальцах, прячась за журналом, чтоб не заметила его строгая дочь. Гостиная Эшеевых напоминала музей, такое количество фарфоровых статуэток, старинных чашек с гербами, ваз стояло в стеклянных горках.
Занималась я вдвоем с девочкой, нашей соседкой Тосей Весниной. Особенно запомнился мне один из наших уроков. Я и Тося сидим за большим столом. Я быстро решила задачку, сижу и наблюдаю за Зинаидой Александровной. Княжна кипятится, придирается к Тосе. А у Тоси затор от испуга, она перестает понимать и начинает заикаться. Мне безумно жаль Тосю. И в то же время - хочется за маленьким! Но просить у Зинаиды Александровны разрешения выйти, поднять руку не решаюсь, боюсь ее крика. Она продолжает измываться над жертвой. Я уже выдержать не могу и решаю в уме так: стул без дырочек; я сделаю за маленьким, встану, лужа останется на стуле... Зинаида Александровна перестает кричать и начинает прислушиваться.
- Посмотри, Тося, - говорит она. - Кажется, из-под цветочника льется вода на пол.
Я изумлена тонким слухом классной дамы. Тося, обрадованная временной передышкой, вскакивает, смотрит под цветочник и ...
- Зинаида Александровна, - говорит она, - это вода льется не из-под цветочника, а из-под Юлиного стула. Вся красная от стыда, я поднимаюсь и говорю: - Простите, Зинаида Александровна, я думала, что стул без дырок.
Она снимает с меня белые панталончики с кружевами и демонстративно, брезгливо держа их кончиками пальцев, оттопыривая мизинец, несет во двор вешать на веревочку. Девочки-гимназистки смотрят на меня смеющимися глазами и ехидно хихикают. Урок снова продолжается, но уже более оживленно. Затор снят. Штанишки сушатся.
Веснины - самые близкие наши соседи. Жили они на одной с нами лестничной площадке. Григорий Семенович Веснин - бухгалтер завода. Небольшого роста, с тонким нервным лицом, он задушевно и прекрасно пел украинские песни высоким лирическим тенором. Особенно мне запомнилось его исполнение песни "Дывлюсь я на небо та й думку гадаю". В квартире у него висел портрет Тараса Шевченко в смушевой шапке. Был он замечательный человек и первоклассный работник, пока не пил. Алкоголь действовал на него разрушающе, губительно. Он становился буквально зверем. Жена его Надежда Вячеславовна Веснина - красивая, крупная, полногрудая женщина, хорошая хозяйка, мать двоих детей, любила юмор, шутку. В пьяном виде Григорий Семенович издевался над женой. Как хищник, нападал на нее с кулаками и избивал. Поводом была выдуманная ревность. Надежда Вячеславовна была домоседка, никуда не выходила, и к ним никто не приходил. Раз Тося бросилась защищать мать. Григорий Семенович нечаянно попал кулаком в глаз девочке. Тося долго лежала больная, и все очень волновались за ее зрение. От испуга она начала заикаться. Девочка она была чудесная: обаятельная, женственная, добрая, ласковая, нежная и умненькая. Старшая дочка - Веснина Лида - по натуре была иная. Во всем она хотела быть первой. Своенравная, способная, властная. Ей всегда хотелось быть старше своих лет. Помню, как она привязывала к босым ногам большие катушки от ниток и целыми днями ходила как будто на каблуках. Ровные, длинные косы, карие большие глаза и скулы делали ее немного похожей на калмычку. С самого детства она проявляла большую наклонность к музыке и танцам.
Некоторое время жила у Весниных бабушка со своей младшей дочерью Любовью Вячеславовной. Но скоро они ушли. Наняли себе комнатку на Дворянской улице. Не могли они видеть, как Григорий Семенович в пьяном виде дебоширил.
Я забыла еще рассказать об их коте - сером, огромном, пепельном с зелеными глазищами. Он заходил в туалет, садился на унитаз, в темноте глаза его сверкали изумрудами... Бабушка уверяла, что уходя он цеплялся за цепочку, и вода спускалась. Какое-то зеленоглазое сказочное чудовище!
Позднее, когда мы с Тосей начали ходить в приготовительный класс Павлоградской женской гимназии, мы всегда, возвращаясь домой, заходили к бабушке. Это была лучшая бабушка в мире! Добрая, уютная, всё понимающая. Обладала природным юмором. Ее острые реплики, немного насмешливые словечки точно попадали в цель и действовали на людей усмиряюще, отрезвляюще. Мы всегда прибегали к ней со своими маленькими горестями и радостями. Любили поспать на ее большом плоском сундуке.
Помню, мы с Тосей получили двойки по русскому языку у Зинаиды Александровны, уже учась в приготовительном классе гимназии. Нам казалось тогда, что получили мы двойки несправедливо, - придралась к нам княжна из-за каллиграфии. Расстроились страшно. Решили не идти домой. Передали нашим записочки с девочкой-соученицей.
Написали так: "Мы получили двойки. Домой не вернемся". Нарисовали рисунок - река Волчья, из воды торчат две пары наших ног; на берегу лежат наши банты, ранцы и две тетрадки с огромными двойками. Пришли мы на берег реки Волчьей. День стоял чудесный. На другом берегу лес пылал осенними красками. Сидим, смотрим на быстрое течение - и так жаль стало нам себя!
Представляем картину, как нас хоронят, как рыдает и ломает руки Эшеева... Все на нее смотрят, как на нашу убийцу... Она бросается на колени перед Олей и Надеждой Вячеславовной, умоляет простить ее, но они неумолимы... Мы так разжалобились этой картиной, что уже громко ревем! Решили пойти попрощаться к бабуле... Прибежали к ней в слезах, всё время всхлипывая, перебивая друг друга, рассказали ей о своем горе, о жестокости Зинаиды Александровны. Бабушка приласкала нас, поставила перед нами румяные горячие пышки, напоила чаем и предложила пока не топиться, а полежать, отдохнуть на своем сундуке. Мы быстро согласились, обнялись, мокрые от слез улеглись и крепко заснули, накрытые теплым пуховым платком. А дома паника! Получив записку, решили сначала, что мы пошутили. Но когда мы не явились к обеду, пошли нас искать. Лида предложила заглянуть к бабушке. Там нас и нашли спящих на сундуке в объятиях друг у друга.
Очень переволновался за меня тогда старый Матияшевский. Старик подобрел, постарел, сполз с него крахмал аристократа. Он стал плохо слышать, и ему послышалось, что я утонула... Взволнованный, он быстро шел к нам навстречу. Увидев меня живой, он страшно обрадовался и весь вечер провел со мной. Я показывала ему свою двойку. Он рассмеялся и сказал:
- Нужно иметь мужество и научиться смотреть правде прямо в глаза. Это твое первое испытание. Еще немало двоек ты получишь на своем жизненном пути. Закаляйся!
Старик болел астмою, но как-то незаметно. Начинает душить его, он выпьет лекарство - пройдет! Никому не было в тяжесть... В тот вечер, когда он умер, у нас в доме было как-то особенно тепло и весело. Пришли наши соседи Веснины, Надежна Вячеславовна и две дочки - Тася и Лида. Оля была в ударе, в хорошем настроении она всегда становилась душой общества. Мы все смеялись, пили чай с вкусными пирожными - трубочками с кремом. Иван Ефимович к чаю не вышел. У него был клубный вечер: игра в преферанс и заказной ужин. Ушли Веснины. Мы почитали, и я начала укладываться. За окном чудесная лунная ночь. В комнате так светло, что можно читать без лампы. Я тихонько припрятала под матрац книжку... На улице поют девушки из села, два голоса, высокий и низкий... как-то хорошо и грустно от их пения. Вбегает Ульяша. Прислали из клуба посыльного, ждут партнеры Ивана Ефимовича, а он не идет. Постучали в его кабинет - не отвечает. Заглянули в дверь. Старик сидел в большом кресле за письменным столом, освещенный лунным светом, в черном костюме, белоснежной сорочке с крахмальным воротничком и бриллиантовыми запонками в манжетах. Собрался, видно, идти в клуб... Локоть правой руки оперся на ручку кресла... Кисть в воздухе держит одну карту, лицо повернуто к этой единственной карте, другая рука безжизненно свесилась вниз. На полу веером рассыпаны карты... В комнате пахнет турецким табаком и дорогими духами... Видно, старику внезапно стало плохо, он не успел даже крикнуть, конец наступил в одну секунду - лицо совершенно спокойно. Красиво ушел старик из жизни! Долгое время мне его всё не хватало. Я всё думала, какой была карта, на которую Иван Ефимович посмотрел в последний миг? Решила: это был пиковый туз, только пиковый туз! Пиковый туз - это судьба, и он имел мужество посмотреть своей смерти прямо в глаза. 1914 год. Скорый поезд мчит нас из Екатеринослава домой в Павлоград.
В окнах мелькают поля спелой пшеницы, золото подсолнухов, перелески и полустанки. В купе мягкого вагона полно цветов, пахнут белые лилии. В Екатеринославе на Троицкой у мамы мы праздновали в один день трое именин: Владимир Ивановича, Оли и мои. Мы все июльские, родились в первой половине июля. Нас провожали с цветами.
В вагоне все встревожены, взволнованы: 19 июля немцы объявили России войну! Всюду только и разговоры - о войне. До моего слуха долетают незнакомые имена: Вильгельм II-й, Пруссия, Франц-Иосиф... убит австрийский принц Франц-Фердинанд в Сербии... Все жалеют маленькую страну Сербию... Я одна среди взрослых, взбудоражена, задаю тысячи вопросов...
- Где будет война? В Павлограде, Паньковке или Екатеринославе? Возьмут ли меня на войну? Пошьет ли мне Оля фартук и косынку с красным крестом?..
Очень скоро война стала ощущаться почти в каждой семье. Мобилизовали папу, Гавриила Андреевича, он стал начальником санитарного обоза, присылал письма из Белорусского города Пинска. Надел военную форму Григорий Семенович Веснин. На улице маршировали солдаты и пели:
- Сербия, Сербия, жаль мне тебя,
Проклятая Германия идет на тебя!
Уехала из дому Таня Александрова, дочь предводителя дворянства в Екатеринославе, Олина лучшая подруга. Уехала она вместе с влюбленным в нее французом. Стала работать сестрой милосердия на огромном пароходе "Португаль".
В 1915 году госпитальный корабль "Португаль", бывший французский пароход, был потоплен торпедой немцев с германской подводной лодки на траверзе Севастополя. Из всей команды не спасся ни один человек. С ним произошла такая же история, как со знаменитым "Титаником", который погиб в 1912 году, наскочив на подводную часть айсберга. Танин корабль шел ко дну. Поднялась паника, не хватало спасательных поясов, кругов. Наступили последние минуты. Таня стояла на палубе с французом. Свой спасательный пояс она кому-то отдала. Француз умолял ее, чтобы она надела его пояс - он умеет хорошо плавать. Таня протестовала, но в конце концов покорилась. Они попрощались друг с другом, и Таня бросилась в море. Но прыгнула она неудачно, головой ударилась об какой-то винт, разбился череп и мертвое, окровавленное тело рухнуло в море... С криком отчаяния француз бросился за нею, но так и не появился в бушующих волнах...
Рассказал об этом очевидец, чудом уцелевший знакомый Александровых. А ко мне эта грустная история дошла уже через Олю.
Оля загрустила. На столике у нее стояли две фотографии Тани Александровой: одна - полная жизни очаровательная девушка в польском костюме во время танца мазурки, а другая - Таня в костюме сестры милосердия, с красным крестом на груди и на косынке, а рядом моряк в белом - француз, смотрит на нее нежными, влюбленными глазами.
... Я очень привязалась к Оле. Когда мы оставались вдвоем, я была счастлива, ходила за нею хвостом, всё время что-то рассказывала, фантазировала и без конца переспрашивала: "Правда, Оля, правда, Оля?" Она была для меня матерью, подругой и сестрой. Вечерами мы любили громко читать. Олечка прочитала мне фантастическую повесть Гоголя "Вий". Это было для меня потрясением. Я стала плохо спать. Образы повести преследовали меня. В каждой старухе я подозревала ведьму и ожидала превращения ее в зловещую красавицу-панночку. Очень жалела философа-бурсака Хому Брута, поседевшего от страха у гроба панночки. Возмущалась жестокостью злого старика-сотника, отца ведьмы... В темноте ночью все предметы принимали для меня причудливые формы. Платье, брошенное на стул, оживало. Пальто на вешалке протягивало ко мне рукава. Тени от веток тополя, бродящие по белым стенами комнаты, превращались в огромные ресницы Вия. Комната оживала, наполнялась ведьмами, чертями, колдунами... Внутренний голос шептал: не смотри, не смотри, не смотри... Я смотрела, и начинались галлюцинации. Безжалостно мучилась я своим воображением. На улице завыла собака - я в ужасе кричу:
- Ведут Вия!!!
Покрываюсь холодным потом, мечусь... Давали валерьянку. Решили пеленать, чтоб успокоить, чтоб не бросалась и не металась я по кровати... Однажды вечером, услышав мой крик, Оля быстро вошла в комнату, где я спала. После яркого света в столовой, в комнате ей не было ничего видно, и Оля с протянутыми руками подошла на ощупь к моей кровати. Я в ужасе замерла, и вдруг раздался мой душераздирающий крик:
- Ведьма! Ведьма!!!
Прибежали все, зажгли свет, с трудом меня успокоили. Я стала спать при свете. Зажигали ночник или лампадку возле иконы. Но все равно галлюцинации долго не покидали меня. В мерцании красной лампады оживала икона Божьей матери и шла ко мне... Врачи запретили читать мне "взрослые" книги, у нас появилась детская библиотека: Лидия Чарская, Клавдия Лукашевич - писательница, воспевшая жизнь институток. "Большой Джон", "Княжна Нина Джаваха" - сентиментальная детская литература. Я стала бояться темноты и одиночества.
В летние сумерки мы, дети, любили собираться в нашем дворе. Поэтические вечера под куполом звездного неба! Двор большой, с круглыми столиками, скамейками под развесистыми акациями. В глубине двора стоял одноэтажный дом. Его заброшенная веранда служила нам сценой. Я помню, мы обнаружили в конце двора на наших огородах (у каждого жильца там были свои грядки) гнилые пни. В темноте гнилое дерево фосфоресцировало, горело лучистым зеленоватым светом. Девочки сделали себе из гнилушек бусы, браслеты, венки, пояса. Пригласили зрителей и появились перед ними в полной темноте на веранде. Эффект получился необыкновенный! Дерево горело, излучало призрачный зеленоватый свет над головами...
Центром внимания на наших вечерах был струнный оркестр: гитары, мандолина и балалайка. Его организовали любители музыки - молодые гимназисты, сыновья наших соседей Рислинга и Хмары. Услышав музыку, все выходили во двор... Дети любили петь хором под аккомпанемент оркестра. Пели: "Вечерний звон", "Слети к нам, тихий вечер", "Реве та стогне", "Стенька Разин". А когда в детский хор вплетался замечательный тенор Григория Семеновича Веснина, мы, очарованные красивыми звуками, замолкали и просили его еще и еще исполнять или запевать с хором украинские песни.
На веранде разыгрывали спектакли. Первый спектакль, который собрал публику со всей улицы, была пьеса "Среди цветов". Участвовали заводские дети всех возрастов. Плохо помню сюжет. Вспоминаю только, что девочка, дочь садовника, засыпает, и ей снится, что клумба с цветами ожила. Этот спектакль организовала и сама играла Розу - царицу цветов - дочь машиниста Хмары, гимназистка Вера. Костюмы цветов сделали из цветной жатой бумаги, нашивая ее на старые платья, шляпки, туфли. Красивые были костюмы жуков, кузнечиков, бабочек. Костюмы нам шили мамы. Все было очень красиво и красочно. Тогда впервые к нам во двор пришла дочь пивовара Феля Бихлер. Она хорошо вошла в нашу компанию, и мы с нею подружились. Постановка всем очень понравилась и осталась в памяти участников на всю жизнь.
А однажды Людвиг и Сигизмунд Рислинги объявили себя великими гипнотизерами, сказали, что им удалось с большим трудом воспитать в себе огромную силу воли, и эта сила, путем словесного внушения, может затормозить мозг другого, безвольного человека - усыпить его, и тогда этого человека можно заставить делать все, что ему прикажу, и он будет беспрекословно все исполнять. Стали искать медиума, человека, легко поддающегося гипнозу. Выбор пал на меня. И вот, у нас во дворе вывешивается объявление: "Сеансы гипноза. Гипнотизеры Людвиг и Сигизмунд Рислинги". Я стала посредником между зрителями и гипнотизерами. Стояла посреди двора серьезная, таинственная. Людвиг подходит к публике и тихо, чтобы я не услышала, спрашивает, что мне приказать, что внушить. Потом Сигизмунд усаживает меня на скамейку, напротив садится Людвиг и проделывает надо мной всякие пассы руками, начинает смотреть в глаза и настойчиво внушает: спать! спать! спать!.. Я начинаю зевать, закрывать глаза... Меня укладывают. Получаю тайный приказ шепотом: делай то-то и то-то, пойди туда-то и т.д. Медленно поднимаюсь с закрытыми глазами, с протянутыми руками, иду исполнять приказ. Нарочно сначала ошибаюсь, долго ищу, а потом все-таки исполняю... Затем идет обратный процесс медленного пробуждения: проснись! проснись! проснись! С каждым вечером задания становились труднее. Например: до этого времени я боялась взбираться на высоту: высокую - выше второго этажа - железную пожарную лестницу без перил. Первая освоила ее Лида Веснина, как самая храбрая среди нас. Но когда я получила приказ гипнотизера взобраться на самый верх и там выжиматься, я исполняла это и даже без страха! Наши сеансы гипноза производили особенно большое впечатление на детей. Несколько дней я ходила, словно именинница: успех и слава сопровождали меня на дворе и на нашей улице. Но на пятый вечер я получила задание, как видно, от моего тайного врага, либо завистника моей славы. Я видела, как Людвиг о чем-то долго спорил с публикой и не соглашался, но все же ему пришлось подчиниться. Слышу его шепот:
- Пойди стань на стол, и когда Владимир Иванович будет проходить с завода домой, скажи громко: "Владимир Иванович, вы говно!" Поспеши, он уже идет!..
Я в ужасе, не знаю, как выкрутиться. Взбираюсь на стол, стою, жду. Владимир Иванович подошел, с любопытством остановился, увидев меня на столе окруженной толпой ребят...
- Владимир Иванович! - отчаянно кричу я, а дальше не могу! Язык отказался... Я засмеялась и... провалилась, обман раскрылся. Так и закончился мой сногсшибательный успех в роли медиума.
Потом я увлеклась новой игрой в цирк. Пораженная тем, что под гипнозом мне удалось преодолеть страх и взобраться на самую верхушку пожарной лестницы, да еще и выжиматься, я решила продолжать дальше осваивать акробатику. Повесила в кухне самодельную веревочную трапецию - помог мне ее соорудить солдат, жених Ульяши. Прикрепили мы ее на крючке, где раньше на потолке висела люстра. Но, конечно, все держалось на честном слове, - как я не убилась - не пойму! Приглашала публику: Ульяшу с женихом-солдатом, кухарку Лизу с ее знакомыми - и начинала показывать им фокусы. Сначала становилась на стол, цеплялась за трапецию... Стол прибирался. Я раскачивалась на руках, висела вниз головой, цеплялась только ногами, делала фигуру "жабу"... Моя публика была в восторге! Выжималась я еще на подоконнике снаружи открытого окна второго этажа. Раз Оля застала меня за этим занятием. Войдя в спальню, увидела мое лицо, то исчезающее, то снова появляющееся в окне. Руками я крепко держалась за наружный выступ окна. Внизу, на улице, стояли, задрав головы, мои зрители. Оля испугалась. Решила, что я сейчас сорвусь и убьюсь. Боясь меня спугнуть, она ласково, тихонько позвала:
- Юленька, иди сюда, я принесла сладкое, трубочки с кремом.
Через окно я влезаю в комнату, и меня сразу же наказали.
Военная часть, где служил Ульяшин жених, размещалась в казармах за городом.
По воскресным дням его отпускали, и он с товарищами приходил на нашу улицу. Приносили гармонь. До позднего вечера играли, пели, танцевали. Вся улица наполнялась музыкой, пляской. Иногда я врывалась в их круг и азартно отплясывала. Жених Ульяши хвалил меня перед своими товарищами: "Ну и девчонка! Ну и шустрая!.." Приносил мне сладости, а мы с Ульяшей хорошо угощали его на кухне и вдвоем плакали, когда провожали его на фронт.
От папы с войны мы часто получали ласковые, но грустные письма. Волновали его мальчики: как мама справляется сама с ними, просил девочек помогать ей. Олечка помогала, ездила в Екатеринослав, одевала сестру, возила вещи, продукты, деньги. Часто забирала к себе в Павлоград погостить Марусю или Шуру, кто был свободен. Я помню, Маруся привезла мне в подарок маленькую беленькую собачонку. Глаз у болонки почти не было видно, глаза ее только поблескивали сквозь густые заросли белой шерсти. Я с не спала, бегала, играла. Она была послушной и доброй.
Однажды Вера Хмара поставила с нами водевиль на открытой площадке в городском саду. В водевиле я получила роль строптивой восьмилетней девочки. "Анфан террибль" - несносная девчонка, - твердила все время моя гувернантка. Гувернантку играл Сигизмунд Рислинг, - ему хорошо удавались женские роли, - тонкий, высокий, с истерическим визгливым голосом, в длинной узкой юбке и огромных мужских ботинках. На сцене гувернантка жалуется отцу девочки:
- Девчонка невоспитанная, бегает, не слушается, анфан террибль!
В это время за сценой крик: "Папа, папа! Кого я привела!" Вбегаю я. На руках у меня собачка, моя Мимка. Но как-то я неудачно зацепилась за порог двери и... растягиваюсь на полу! Мимка выскочила, заскулила, завизжала. Ударилась я страшно - искры посыпались из глаз! Лежу и не знаю, смогу ли встать. Чувствую, кто-то тащит зубами мою юбчонку. Мимка! - "Вставай, Юленька, вставай!" - и залаяла.
Публика зааплодировала. Таким естественным получилось падение и поведение собаки. Поднял меня, забыв, что он мой враг по сцене, Сигизмунд. Стою с разбитым коленом, перепачканная, хромая. Продолжаю играть, как во сне. Водевиль имел успех.
Наша дружба с Сигизмундом Рислингом окончательно утвердилась. Большая, нежная дружба.
- "Сига, Сига, ножкой дрыга!" - детская его дразнилка.
Сколько интересного, изобретательного было в наших играх! Внешне он был некрасивый, высокий, весь в веснушках, с орлиным носом и серыми небольшими глазами. Но какой красивый душевно! Замечательная семья была у заведующего складом Якова Ивановича Рислинга. Ясь Иванович, немец, родился в России. Это был на редкость честный, чистый человек, человек долга, совести. Все, что есть хорошего в немецкой нации, воплотилось в нем. Его жена Мария Мартыновна - скромная труженица, мать девяти детей - и каких детей! Родители сумели привить своим детям моральные качества, нравственную чистоту, чувство долга, чести, человеческого достоинства. Красивые дети. Мальчики все музыкальные, играли на рояле и на многих струнных инструментах. Старшие мальчики - Алоис, Николай и Людвиг - все были немножко влюблены в нашу Олю. Вспоминаю Людвига. Очень красивый юноша. Ходил за Олей, как паж, готовый исполнить любое ее желание. Оля относилась к нему, как к ребенку... Шла эпидемия испанки. Очень опасное заразное заболевание с высокой температурой. Было много смертных случаев. Первая заболела Олечка, а потом и я. К нам никого не пускали. Каждый день приходил врач. Дело пошло на выздоровление. За окном буяла весна. В комнату врывалось вместе с теплым весенним воздухом пение птиц, запах тополей. И вот однажды в сумерки, в открытом окне нашей комнаты появился Людвиг с охапкой сирени. Он залез к нам на второй этаж по водосточной трубе! Пришел поздравить Олю с выздоровлением и с наступлением весны.
Семейство Рислингов, дружба с Сигизмундом создали в моей душе идеал человека-друга. Может быть, потому в дальнейшей жизни я никогда не ошибалась в выборе друзей. Не ошиблась я и в выборе самого дорогого мне человека, моего мужа.
Все мы вместе - Веснины, Рислинги и я - дружили с Фелей Бихлер. Ее полное имя - Фелицитас-Елизабета. Отец ее - пивовар Герман Германович Бихлер - приехал из Берлина по приглашению города. Пиво он варил знаменитое. За обедом у них всегда возле каждого прибора ставилась огромная баварская кружка с пивом. Пили пиво даже дети. У них я впервые попробовала пивной суп. Во дворе на пивзаводе пахло солодом, пивными дрожжами и черным мальц-экстрактом. Сам Бихлер - нудный, поджарый немец. Скучный, педантичный, когда приходил к нам с визитом на Рождество или на Пасху и сидел часами каменным гостем, как-то особенно подсвистывая зубом, - скажет два слова и свистит, снова два слова и снова свист, - от скуки даже мухи дохли! Жена его, маленькая изящная женщина, Катенька, с длиннющими косами до земли, очень восторженная, сентиментальная, смешно говорила по-русски с немецким акцентом, пела высоким, тонким голосом: "Пупхен, ду бист майн кляйнескинд!"
Феля - очень славная девочка. Безбровая, белозубая, с вздернутым на сборочку носиком. А на голове у нее такая масса вьющихся светлых волос, что их смело могло хватить на десяток девочек!
Любили мы природу и ходили на хутора, которых много было вокруг Павлограда. Я научилась превосходно ходить босиком по стерне, по скошенному хлебу. Сгибала пальцы ног и передвигала их с таким расчетом, чтобы ступня прижимала колючую стерню к земле. Гоняла по полю, словно заправская сельская девчонка.
Олечка волновалась, беспокоилась о маме. Вести с фронта приходили грустные. Папа тосковал о семье. Оля мечтала пойти работать в госпиталь. Мой крестный, друг папы, Михаил Михайлович Горячев прислал письмо из Екатеринослава и предложил Оле работать сестрой-хозяйкой в госпитале имени императрицы Марии Федоровны возле вокзала. Владимир Иванович отпустил Олю. Мы уехали в Екатеринослав.
Осенью я пошла учиться в 3-ю городскую гимназию, в первый класс. Мне исполнилось 9 лет.
Кончался 1916 год.
Отрывок из книги «Весенний шум (Юность актрисы)»
…Возвращаюсь опять к Есенину. В поэме "Черный человек" есть такие строки:
И какую-то женщинуСорока с лишним лет
Называл скверной девочкой
И своей милой.
Этой женщиной была Айседора Дункан.
В начале 20-х годов я ее видела в маленьком украинском городке на Днепропетровщине - Павлограде. Айседора Дункан приехала туда на гастроли. Театрального помещения там не было - сцены были в синематографе, во Дворце труда, и еще была открытая площадка в Летнем саду.
Профессионального театра в городе не было, но на гастроли часто приезжали многие выдающиеся артисты того времени - звезды театра и музыки.
Помню гастроли труппы во главе с известной провинциальной актрисой Самборской. В ее репертуаре боевик: мелодрама "Трильби" на сюжет одноименного романа Де Морье, переделанного для сцены актером и драматургом Г.Ге, "Мадам Сан-Жен" Сарду, "Стакан воды" Скриба, "Роман" (не помню, чья пьеса, с прологом и эпилогом).
Ярко запомнилось блестящее выступление великолепного актера, популярного героя-любовника Виктора Петипа в водевиле с переодеваниями "Тетка Чарлея". Все женщины Павлограда сразу же влюбились в элегантного, изысканно одетого актера, ждали его выхода из дома - а жил он во время гастролей у нас на квартире. Сам же Петипа не оказывал ни малейшего внимания своим поклонницам. Приезжали знаменитые актеры-братья Роберт и Рафаил Адельгеймы. Громадным успехом пользовались спектакли с участием молодой восходящей звезды тех лет Д.В.Зеркаловой, неподражаемо игравшей подростков в комедиях. Мне запомнились "Бой бабочек" Зудермана, "Погибшая девчонка", "Любовь в 17 лет" - названия пьес говорят сами за себя!
Но больше всего Павлоградскую сцену и эстраду заполняли выступления куплетистов-сатириков.
Куплетист-эксцентрик был мастер на все руки: он и пел - не имея голоса, и превосходно танцевал, владея выразительной пантомимой, и молниеносно преображался, меняя костюмы, грим, и по большей части сам же являлся автором своего злободневного репертуара.
На всем земном шаре,Когда начнем шарить... -
пели куплетисты. Исполняли они и лирические "душевные" песенки.
Ню была еще ребенком.
Как-то в бальном зале
Ей во время тура вальса
Ласково сказали:
- Вы прекрасны, вы прелестны,
Ваши очи сини,
Вот мое мужское сердце
Девочке-богине!..
Пели "Маленького креольчика", "У маленького Джонни горячие ладони и зубки, как миндаль...", "Ах, всё, что было сердцу мило, всё давным-давно уплыло..." и т.п. Публика охотно прощала литературные погрешности репертуара, а популярные номера громко подпевались всем залом.
Голодное время забрасывало на Украину подчас самые неожиданные фигуры из Москвы и Петрограда. Так, например, в Павлоград каким-то образом попал профессор литературы Виноградов, он давал частные уроки литературы за кружку пшена. Я у него брала уроки, "изучала" творчество Тургенева. Мне шел 15-й год. Я приходила к профессору домой, он жил на квартире у какой-то женщины. Он сидел в кресле, накрытый пледом, и заставлял меня читать вслух "Стихотворения в прозе" Тургенева: "Как хороши, как свежи были розы..." Слушал он с закрытыми глазами, потом говорил: "И все они умерли, умерли..."
- Повторите еще. У вас чудесный голос...
И какую-то женщинуСорока с лишним лет
Называл скверной девочкой
И своей милой.
Этой женщиной была Айседора Дункан.
В начале 20-х годов я ее видела в маленьком украинском городке на Днепропетровщине - Павлограде. Айседора Дункан приехала туда на гастроли. Театрального помещения там не было - сцены были в синематографе, во Дворце труда, и еще была открытая площадка в Летнем саду.
Профессионального театра в городе не было, но на гастроли часто приезжали многие выдающиеся артисты того времени - звезды театра и музыки.
Помню гастроли труппы во главе с известной провинциальной актрисой Самборской. В ее репертуаре боевик: мелодрама "Трильби" на сюжет одноименного романа Де Морье, переделанного для сцены актером и драматургом Г.Ге, "Мадам Сан-Жен" Сарду, "Стакан воды" Скриба, "Роман" (не помню, чья пьеса, с прологом и эпилогом).
Ярко запомнилось блестящее выступление великолепного актера, популярного героя-любовника Виктора Петипа в водевиле с переодеваниями "Тетка Чарлея". Все женщины Павлограда сразу же влюбились в элегантного, изысканно одетого актера, ждали его выхода из дома - а жил он во время гастролей у нас на квартире. Сам же Петипа не оказывал ни малейшего внимания своим поклонницам. Приезжали знаменитые актеры-братья Роберт и Рафаил Адельгеймы. Громадным успехом пользовались спектакли с участием молодой восходящей звезды тех лет Д.В.Зеркаловой, неподражаемо игравшей подростков в комедиях. Мне запомнились "Бой бабочек" Зудермана, "Погибшая девчонка", "Любовь в 17 лет" - названия пьес говорят сами за себя!
Но больше всего Павлоградскую сцену и эстраду заполняли выступления куплетистов-сатириков.
Куплетист-эксцентрик был мастер на все руки: он и пел - не имея голоса, и превосходно танцевал, владея выразительной пантомимой, и молниеносно преображался, меняя костюмы, грим, и по большей части сам же являлся автором своего злободневного репертуара.
На всем земном шаре,Когда начнем шарить... -
пели куплетисты. Исполняли они и лирические "душевные" песенки.
Ню была еще ребенком.
Как-то в бальном зале
Ей во время тура вальса
Ласково сказали:
- Вы прекрасны, вы прелестны,
Ваши очи сини,
Вот мое мужское сердце
Девочке-богине!..
Пели "Маленького креольчика", "У маленького Джонни горячие ладони и зубки, как миндаль...", "Ах, всё, что было сердцу мило, всё давным-давно уплыло..." и т.п. Публика охотно прощала литературные погрешности репертуара, а популярные номера громко подпевались всем залом.
Голодное время забрасывало на Украину подчас самые неожиданные фигуры из Москвы и Петрограда. Так, например, в Павлоград каким-то образом попал профессор литературы Виноградов, он давал частные уроки литературы за кружку пшена. Я у него брала уроки, "изучала" творчество Тургенева. Мне шел 15-й год. Я приходила к профессору домой, он жил на квартире у какой-то женщины. Он сидел в кресле, накрытый пледом, и заставлял меня читать вслух "Стихотворения в прозе" Тургенева: "Как хороши, как свежи были розы..." Слушал он с закрытыми глазами, потом говорил: "И все они умерли, умерли..."
- Повторите еще. У вас чудесный голос...
Я снова читала. На этом урок кончался!
Дворцом труда заведовал Ян Тивянский. Маленький, изящно одетый, он был талантливым администратором, безумно влюбленным в искусство. Именно он и являлся зачинщиком и организатором всех начинаний на Павлоградской сцене: заманивал гастролеров и руководил широко развернутой самодеятельностью. Сам он с успехом танцевал чечетку и матросский танец и был горячим поклонником балета. Приезжие куплетисты сочинили про него и пели на восточный мотив куплеты, которые начинались так:
Ян Тивянский молодцом!Он заведует дворцом.
Одет по моде он всегда
И сводит барышень с ума.
Ля-пети-петя! Ой, ой!..
Голод забросил к нам и балерину Ирэн Габар, француженку. Она приехала из Москвы вместе с балериной Большого театра Хлюстиной. Хлюстина обосновалась в Днепропетровске, организовала там балетную студию, а Габар попала в Павлоград во Дворец к Тивянскому. Она отобрала 4-5 самых способных девочек из самодеятельности и сразу начала делать программу - ставить танцы, а станком занималась попутно.
За короткое время были подготовлены две программы. Я танцевала "Джипси" ("Итальянский нищий") Сен-Санса - танец-пантомиму; Венгерские танцы Брамса (4,5 и 6-й); Пиццикато из балета "Сильвия", 7-й вальс Шопена и участвовала в Норвежском танце Грига, Негритянском танце с зонтиками, Менуэте Моцарта. Все танцы были облегченные, так как танцевать на пуантах мы, конечно, не умели. Но наши концерты пользовались у павлоградской публики большим успехом. Сама Габар тоже участвовала в программе: танцевала "Танец семи покрывал" из "Саломеи", испанский танец Мошковского с веером. Она была по внешности очень своеобразная, стильная: лицо смуглое, в веснушках, черные волосы, гладко зачесанные с прямым пробором и тяжелым узлом на затылке. В ушах серьги - большие кольца. Под гримом она преображалась и становилась необыкновенно эффектной и красивой.
Украшением наших концертов был прекрасный пианист-импровизатор Александров. Он часами мог играть Шопена, Бетховена, Брамса, импровизировать, переходя от одного сочинения к другому. Габар заставляла нас слушать музыку и импровизировать танцы, выражая музыкальные образы.
И вот получилось так: приехала босоножка Айседора Дункан. Ее выступление должно было состояться в зале синематографа, а в это же время был назначен наш концерт во Дворце труда. У нас - полный сбор, а у Дункан - ползала! Ян Тивянский испугался. Отменил наш концерт, и мы вместе с публикой отправились смотреть босоножку.
Дункан - крупная немолодая женщина, рыжая, с голубыми глазами.
Она танцевала в красной прозрачной тунике, надетой на голое тело. Это был первый танец ее программы - Интернационал. Красный шарф летал и развивался, как пламя, как огненное знамя. Это была скорее какая-то пантомима, чем танец, - пантомима, выражающая радость, торжество победы. Своим огненным темпераментом, эмоциональностью Дункан заражала зрителя. Она бегала на полупальцах, делала широкие выразительные жесты. Но особенно она поразила меня в Польском этюде Шопена, исполненном с необыкновенной экспрессией, вдохновенно. Казалось, это какая-то античная жрица, поклонница Бога Огня. Ирэна Габар объясняла нам, что Дункан протестует против классического балета и отрицает необходимость обучения технике балетного танца, является представительницей Свободного танца - обращается к античному искусству танца, запечатленному на фресках и рисунках древнегреческих ваз.
Дункан стремилась к пластическому выражению самой музыки - не танец под музыку, а слияние музыки и движения. Она танцевала в черной тунике Похоронный марш Шопена, танцевала Марсельезу...
На следующее утро Дункан по приглашению Габар пришла к нам в студию на репетицию. Я танцевала 7-й вальс Шопена. После урока администратор, приехавший с Дункан, предложил Габар направить меня в Москву в студию Дункан. В то время они готовились к поездке в Англию. Предложение соблазнительное, но принять его я не могла. Мы, сестры, недавно пережили большую трагедию - потерю родителей. Расстаться друг с другом нам казалось немыслимым. Ехать в Москву, а тем более за границу я категорически отказалась. В Днепропетровске года через два с три я училась в Театральной студии при театре им. Заньковецкой. Приехала на гастроли хореографическая студия под руководством Ирмы Дункан, приемной дочери Айседоры. Это и была та самая студия, куда меня звали из Павлограда. Помню их танцы. Общее впечатление радости, жизни, молодости. Танцевали молоденькие девушки-босоножки. Их цветные туники создавали на сцене целые гаммы красок, как яркие клумбы цветов. Пластические движения "свободного балета" возникают в моей памяти сходными с теперешней художественной гимнастикой.
На наш урок пластики пришла Ирма Дункан. Мы занимались в фойе театра, где проходили гастроли Ирмы. Она тоже предложила мне перейти к ней в студию. Но мною уже прочно завладела драма. Да и по возрасту я считала, что переходить в балет уже поздно. Почему же все-таки дважды мне было сделано такое предложение? Вероятно, я не была "испорчена" классической балетной школой, которую категорически отвергала Дункан. А природная пластичность, танцевальность, чувство музыки и ритма, а также яркая способность к пантомимическим импровизациям под музыку привлекли внимание представителей дункановской школы. Это было именно то, что они искали.
Примером моих тогдашних танцевальных импровизаций было одно особенно памятное мне выступление. В Днепропетровске в театре им. Луначарского проходил какой-то молодежный праздник. Пианист Александров, переехавший из Павлограда в Днепропетровск, предложил мне выступить в концерте на этом вечере с импровизацией на музыку Шопена. Он сам был настолько интересным исполнителем, что его игру можно было слушать и без танца. Пианист сидел за роялем в углу сцены на глазах у зрителей. Я появлялась в розовом хитоне, перевязанном шнурком. Танец строился на контрастах: переходах от мечтательности, нежности к бравурным ритмам. На репетициях я только слушала музыку. Пианист объяснял мне ее содержание, снова играл. А в своих пластических движениях я была совершенно независима.
Зал театра был переполнен. Приняли наш номер очень хорошо. Но если бы мне предложили повторить его, я бы уже ни за что не отважилась, не решилась бы. То был какой-то необычайный взлет вдохновения, эмоционального подъема, полнейшей импровизации. Занятия драматическим искусством впоследствии отвлекли меня от этого дункановского направления искусства.
http://pavlonews.info/news/category/categ_5
http://www.day.kiev.ua/203813/
http://www.day.kiev.ua/160010/
http://region.library.kharkov.ua/kalendar.php?year=2007&part=3
Дворцом труда заведовал Ян Тивянский. Маленький, изящно одетый, он был талантливым администратором, безумно влюбленным в искусство. Именно он и являлся зачинщиком и организатором всех начинаний на Павлоградской сцене: заманивал гастролеров и руководил широко развернутой самодеятельностью. Сам он с успехом танцевал чечетку и матросский танец и был горячим поклонником балета. Приезжие куплетисты сочинили про него и пели на восточный мотив куплеты, которые начинались так:
Ян Тивянский молодцом!Он заведует дворцом.
Одет по моде он всегда
И сводит барышень с ума.
Ля-пети-петя! Ой, ой!..
Голод забросил к нам и балерину Ирэн Габар, француженку. Она приехала из Москвы вместе с балериной Большого театра Хлюстиной. Хлюстина обосновалась в Днепропетровске, организовала там балетную студию, а Габар попала в Павлоград во Дворец к Тивянскому. Она отобрала 4-5 самых способных девочек из самодеятельности и сразу начала делать программу - ставить танцы, а станком занималась попутно.
За короткое время были подготовлены две программы. Я танцевала "Джипси" ("Итальянский нищий") Сен-Санса - танец-пантомиму; Венгерские танцы Брамса (4,5 и 6-й); Пиццикато из балета "Сильвия", 7-й вальс Шопена и участвовала в Норвежском танце Грига, Негритянском танце с зонтиками, Менуэте Моцарта. Все танцы были облегченные, так как танцевать на пуантах мы, конечно, не умели. Но наши концерты пользовались у павлоградской публики большим успехом. Сама Габар тоже участвовала в программе: танцевала "Танец семи покрывал" из "Саломеи", испанский танец Мошковского с веером. Она была по внешности очень своеобразная, стильная: лицо смуглое, в веснушках, черные волосы, гладко зачесанные с прямым пробором и тяжелым узлом на затылке. В ушах серьги - большие кольца. Под гримом она преображалась и становилась необыкновенно эффектной и красивой.
Украшением наших концертов был прекрасный пианист-импровизатор Александров. Он часами мог играть Шопена, Бетховена, Брамса, импровизировать, переходя от одного сочинения к другому. Габар заставляла нас слушать музыку и импровизировать танцы, выражая музыкальные образы.
И вот получилось так: приехала босоножка Айседора Дункан. Ее выступление должно было состояться в зале синематографа, а в это же время был назначен наш концерт во Дворце труда. У нас - полный сбор, а у Дункан - ползала! Ян Тивянский испугался. Отменил наш концерт, и мы вместе с публикой отправились смотреть босоножку.
Дункан - крупная немолодая женщина, рыжая, с голубыми глазами.
Она танцевала в красной прозрачной тунике, надетой на голое тело. Это был первый танец ее программы - Интернационал. Красный шарф летал и развивался, как пламя, как огненное знамя. Это была скорее какая-то пантомима, чем танец, - пантомима, выражающая радость, торжество победы. Своим огненным темпераментом, эмоциональностью Дункан заражала зрителя. Она бегала на полупальцах, делала широкие выразительные жесты. Но особенно она поразила меня в Польском этюде Шопена, исполненном с необыкновенной экспрессией, вдохновенно. Казалось, это какая-то античная жрица, поклонница Бога Огня. Ирэна Габар объясняла нам, что Дункан протестует против классического балета и отрицает необходимость обучения технике балетного танца, является представительницей Свободного танца - обращается к античному искусству танца, запечатленному на фресках и рисунках древнегреческих ваз.
Дункан стремилась к пластическому выражению самой музыки - не танец под музыку, а слияние музыки и движения. Она танцевала в черной тунике Похоронный марш Шопена, танцевала Марсельезу...
На следующее утро Дункан по приглашению Габар пришла к нам в студию на репетицию. Я танцевала 7-й вальс Шопена. После урока администратор, приехавший с Дункан, предложил Габар направить меня в Москву в студию Дункан. В то время они готовились к поездке в Англию. Предложение соблазнительное, но принять его я не могла. Мы, сестры, недавно пережили большую трагедию - потерю родителей. Расстаться друг с другом нам казалось немыслимым. Ехать в Москву, а тем более за границу я категорически отказалась. В Днепропетровске года через два с три я училась в Театральной студии при театре им. Заньковецкой. Приехала на гастроли хореографическая студия под руководством Ирмы Дункан, приемной дочери Айседоры. Это и была та самая студия, куда меня звали из Павлограда. Помню их танцы. Общее впечатление радости, жизни, молодости. Танцевали молоденькие девушки-босоножки. Их цветные туники создавали на сцене целые гаммы красок, как яркие клумбы цветов. Пластические движения "свободного балета" возникают в моей памяти сходными с теперешней художественной гимнастикой.
На наш урок пластики пришла Ирма Дункан. Мы занимались в фойе театра, где проходили гастроли Ирмы. Она тоже предложила мне перейти к ней в студию. Но мною уже прочно завладела драма. Да и по возрасту я считала, что переходить в балет уже поздно. Почему же все-таки дважды мне было сделано такое предложение? Вероятно, я не была "испорчена" классической балетной школой, которую категорически отвергала Дункан. А природная пластичность, танцевальность, чувство музыки и ритма, а также яркая способность к пантомимическим импровизациям под музыку привлекли внимание представителей дункановской школы. Это было именно то, что они искали.
Примером моих тогдашних танцевальных импровизаций было одно особенно памятное мне выступление. В Днепропетровске в театре им. Луначарского проходил какой-то молодежный праздник. Пианист Александров, переехавший из Павлограда в Днепропетровск, предложил мне выступить в концерте на этом вечере с импровизацией на музыку Шопена. Он сам был настолько интересным исполнителем, что его игру можно было слушать и без танца. Пианист сидел за роялем в углу сцены на глазах у зрителей. Я появлялась в розовом хитоне, перевязанном шнурком. Танец строился на контрастах: переходах от мечтательности, нежности к бравурным ритмам. На репетициях я только слушала музыку. Пианист объяснял мне ее содержание, снова играл. А в своих пластических движениях я была совершенно независима.
Зал театра был переполнен. Приняли наш номер очень хорошо. Но если бы мне предложили повторить его, я бы уже ни за что не отважилась, не решилась бы. То был какой-то необычайный взлет вдохновения, эмоционального подъема, полнейшей импровизации. Занятия драматическим искусством впоследствии отвлекли меня от этого дункановского направления искусства.
Список использованных источников:
http://lamp.semiotics.ru/fomina.htmhttp://pavlonews.info/news/category/categ_5
http://www.day.kiev.ua/203813/
http://www.day.kiev.ua/160010/
http://region.library.kharkov.ua/kalendar.php?year=2007&part=3
Немає коментарів:
Дописати коментар